Относительно пути нашего замечу следующее: из Орска прошли мы чрез Иргиз до Каракума, глубоким снегом, не видав ни одного аула. За Иргизом напали на нас чумекейцы, которые считали нас разбойниками. Дело объяснилось по урану, по отзыву, и кончилось тем, что у нас украли трех верблюдов, которые и пропали.
В Каракуме снегу было мало, дров довольно, и мы отдохнули. Аулов не видали впрочем до самой Сырдарьи, а люди иногда навстречу выезжали. Чрез Сыр перешли мы по льду, где и встретились с хивинскими сборщиками, о чем было уже говорено. До Бухары шел караван 52 дни, т. е. около 30 верст в день. На Сыр пришли мы в 27 день, а ровно в месяц до Кувана. Впрочем, стояли мы иногда по нескольку дней на месте, а иногда делали верст до 70. Мы перешли чрез Сыр около 200 верст от устья его, при урочище Майлибай-Чаганак; ширина реки в этом месте зимою сажен 150. Разлив бывает самый большой в июле, от таящих снегов при источниках реки, и тогда река занимает все пространство между возвышенным кряжем берегов ее, версты на три и более.
Яныдарья суха вовсе и по руслу ее растут большие кусты джингила; Куван не шире как сажен 15, и всюду есть броды.
Хивинцы с осени уже рассорились и подрались с ташкентцами за сбор податей с кайсаков. Ходжа-Нияз посылал в Китинский род за закятом, и посланный воротился с известием, что и ташкентцы приехали к китинцам за податью и что толпы их пустились на разбой и на грабежи. Поэтому совет каравана нашего решил уклониться от обычного пути вправо к Аральскому морю. Этот путь по причине топких, сыпучих и голых песков еще затруднительнее обыкновенного; воды мало, а местами нет вовсе, два колодца содержали такую вонючую воду, что нельзя было даже поить ею скот. Совет кайсаков — выстрелить несколько раз в колодец — был исполнен безуспешно. Мы и лошади пили снежную воду; снег с трудом собирали в оврагах пополам с песком. По этому пути, коим мы уклонились к Хиве, есть урочища Акча-Денгиз, Унадым и другие; это солончаки, где растет саксаул; сюда приезжают хивинцы выжигать уголь. Места эти отстоят от первых хивинских деревень дня на три ходу, а баранов пригоняют в неделю.
Ташкентцы грабили кайсаков и путников между Ташкентом и Хивою во всю зиму; бараны были в Бухаре в большой цене. Южная часть Кызылкума, через которую нам довелось идти, по случаю этого обхода, гораздо бугристее северной; песчаные холмы с дом вышиною и так круты, что верблюды с вьюками непрестанно падали и опрокидывались боком и навзничь. Печальнее этой пустыни трудно себе что-нибудь представить. Бугры или сугробы лежат полосами, которые по всему Кызыл-куму, Большому и Малому, имеют постоянное направление от NNW на SSO. На колесах пройти по Кызылкуму решительно невозможно; верховая лошадь с величайшим трудом взбирается на бугры эти, покрывающие непрерывными грядами весь Кызылкум, а песок так вязок и сыпуч, что колеса погружались по самые ступицы. При выходе из Кара-Шура на Кызылкум запаслись мы снегом из приморских оврагов. Мы встретили аул, который с людьми и скотом едва не погиб; он откочевал было по слухам, что есть снег, в Кызылкум, но после первого ясного дня снег этот растаял, и аул с величайшим трудом в совершенном изнеможении дотащился обратно до Каракума. В Кызылкум заманивает кайсаков корм, но безводье крайне опасно. Кызылкумом шли мы трои сутки усиленными переходами, часов по 12 сряду. Кроме снегу, в Кызылкуме решительно нет воды. Есть предание, что здесь были некогда глубокие колодцы. По эту сторону Каракума, в нескольких часах ходу от него, есть явные остатки древнего заселения; обломки кирпичей, черепки посуды и прочее, но все сровнялось уже с землею. Между реками Куваном, Сыром и Яны все пространство исполнено таких следов древнего жилья; черепки и осколки эти доказывают, что у древних жителей была такая посуда, какой ныне нет. Большею частью виден след зеленой, иногда и голубой поливы. Ныне здешние народы не делают ничего подобного; муравленые изразцы изредко привозятся из Персии, из Мешхеда, а глиняная посуда вся простая, без поливы.
За Большим Кызылкумом следует пространство, равнина, изрезанная оврагами, состоящая из красной солонцеватой глины; почва чрезвычайно твердая и ровная. Тут на другой день караван пришел к ключевой воде, которая довольно странно наполняет в безводном пространстве этом водоем, сажени в полторы поперечника. Здесь выпили мы и скот всю воду. Родник этот называется Айгыр-Булак, от него 4 часа ходу до Минг-Булака, "тысячи родников". На топком иле, на пространстве каких-нибудь пяти или семи квадратных берет, бесчисленное множество родников, замечательно, что здесь перемешаны в расстоянии один от другого на несколько сажен родники горькие, соленые и пресные. Вода в родниках этих стоит, будто налитая по край, не течет далее, не соединяется, как бы можно было полагать, в одно русло. Вероятно, она уходит опять в землю. Место это окружено обрывистым яром, состоящим из красной глины, и похоже на огромный провал. Набрав воды, отошли мы на ночлег за два часа ходу от родников, чтобы шатающиеся разбойники нас не так легко нашли. Далее, на другой день, опять дошли до одиночного очень хорошего родника, Туш-Булак, который выпили вдруг, и многие остались без воды; пошли далее и ночевали на самой опушке песков Яман Кызыла или Малого Кызылкума, прошед двои сутки полосою, разделяющей Большой, Яман Кызылкум, ночевали без корму, без воды и без дров. Влево виднелось два больших холма, Ссулы-Тюбелик и Чум-Тюбелик, водяной и безводный холм. Далее, также влево, виднелся хребет Пте-Плдыка — Ак-Тау. Горы Букан, Куллар, Агачлы-Ирляр и проход в горах этих Кипча-Таш, коими проходят обыкновенно караваны, остались у нас далеко влево, так что мы их и не видали.
У Пте-Плдыка есть, говорят, глубокий колодец и пещера; то и другое приписывают работе какого-то пленника, который ушел откуда-то и жил здесь с женою хозяина своего.
В Яман Кызыле я едва не погиб, отбившись в темную, холодную ночь от каравана; я развел большой огонь и кайсаки из каравана меня отыскали. В Ямаи Кызыле нашли мы сухой колодец под названием Ясаул-Кудук; глубина его должна быть чрезвычайно велика, потому что вынутая из него земля образует огромный холм, и стука камня, опущенного в колодец, не слыхать вовсе. По Яман Кызылу шли мы двои сутки; пески сыпучие, мельче и вязче Большого Кызыла. Воды также нет; саксаулу много. Корм для верблюда есть везде, а лошади едва-едва могут удержаться на ногах. Джюсан, Биургун, Аксиляу — лучшие травы, изредка по небольшим скатам рассеянные; верблюды довольствуются солянками и крупным бурьяном. Прошед Яман Кызыл, караван ликует; тут уже считают себя дома. Остается впрочем до Кагатама добрых 4 дня ходу. Тут, на пути, ночевали мы при горьком, колодце, коего воду пьют одни только верблюды. Колодец этот называют Арабским, потому что вырыт заходящими сюда от озера Кара-Куля арабами. Арабы эти составляют остатки потомков первых завоевателей Турана и распространителей там исламизма. Они знают большею частью татарский или персидский языки, но между собою говорят по-арабски. Они-то собственно держат породу овец, очень сходную с крымскими, от которых идут знаменитые каракульские мерлушки. Они платят, хотя довольно непостоянно, подать бухарцам.
По случаю обхода, который сделал караван наш, мы продолжали путь далее почти прямо на восток. С горького колодца пришли мы на ночлег к теплому ключу, Карак или Кара-ата-аулия. Это было 28 декабря; при сильном морозе кайсаки, татары и бухарцы купались в теплой воде. Около ключа выросла роща; ему приписывают много целебных свойств, уверяя, что для излечения достаточно искупаться один раз. Но вода, по-видимому, не содержит в себе ничего особенного; она безвкусна, чиста и годится на варево и даже на чай. Тут могилы человек 80 татар наших, бухарцев и кайсанов, которых убили хивинцы, кажется, в 1825 году, разграбив караван. Известный Палван-Кул, Федор Грушин, ушедший из Хивы в Россию в 1829 году и торгующий ныне в Астрахани пряниками, около того же времени по случаю раздоров Хивы с Бухарою влетел предводителем шайки туркмен и хивинцев среди белого дня в бухарский город Вабкенд, где был базарный день, избил множество народа и многих полонил. От теплого источника видна гора Нуртау, из которой берут хороший мрамор, белый с желтыми прожилками, но его почти никуда не употребляют и не умеют обделывать.
Известный мусковый корень, употребляемый для курения, растет по всей Бухарии, в степи. Угольщики, люди, отправляющиеся весной для собирания целебных и красильных трав и корней, копают и мусковый корень, сунбул. Они же находят иногда древние монеты, которых много, в особенности на пути от Бухары до Каракуля — селения, поблизости озера того же имени. По этому же пути, верстах в 25 от Бухары, есть какие-то древние развалины. Жиды бухарские промывают иногда несколько золота с берегов Заревшана, но промысел этот очень незначителен. Замечу, что из Троицка и доселе еще возят в Бухару золото, хотя уже гораздо менее, чем прежде.
Бадахшан разорен ныне вовсе и оттуда уже драгоценных камней не возят.
Путь, относительно действий военных, как я полагаю, представляет столько затруднений, что их едва ли возможно одолеть. Путь до Сыра, самый лучший и выгодный, ведет из Петропавловской крепости, на Сибирской линии, потому что тогда минуем большую часть Каракума; или можно выйти из Троицка, из укреплений Новой линии и держаться восточнее; а вышед на петропавловскую караванную дорогу, следовать уже по ней. Таким образом удобно можно дойти до р. Сыра. Тут остается или, прорыв плотины, пустить воду в Яныдарью, итти вниз по ней и потом вдоль Аральского моря до восточного рукава Аму, Кара-Узяка, или построить суда на Сыре и итти в Хиву водою. Устья Сыра и Аму проходимы, ибо и теперь, изредка, суда приходят из Конграта в р. Сыр этим путем. Но мне бы казалось, что всего удобнее сделать это таким образом: отправиться с отрядом на Сыр, укрепиться там, остаться на более продолжительное время и собирать закят с кайсаков, не давая их в обиду ни ташкентцам, ни хивинцам. Таким образом легко можно будет содержать отряд, а кайсаки ничего не потерпят, потому что будут платить нам менее и уравнительное, чем теперь хивинцам, ташкентцам и всякому, кто вздумает их обобрать.
Здесь для отряда баранов и хлеба будет довольно. Этим одним Хива сделается совершенно ничтожною; а присоединив к себе кайсаков и другие племена, в удобном случае не трудно занять и разорить и Хиву. Но может быть путь через Усть-Урт, чрез Ново-Александровск, также удобен, если только решиться итти не с большим отрядом, разделиться на три колонны, которые могут итти разными путями и притти в одно время. О пути чрез Мангышлак я ничего не знаю.
Приказчики кушбегия и Мирзы Зикерия, любимца и товарища первого, были, как известно, задержаны несколько дней в Оренбурге, чтобы принудить их дать обязательство освободить находящихся у них пленников, коих знали поименно. Когда караван наш отправился, то помянутые приказчики написали об этом в Бухару из Хивы, где находились они с караваном, и присовокупили еще ложь, что бухарец Ша-Булат, с которым я приехал из самого Оренбурга, был причиною их задержания, что-это случилось по его проискам; кроме того жаловались они непосредственно и на меня и требовали, чтобы я также был теперь задержан. Еще одно происшествие озлобило бухарцев противу Ша-Булата: работник его и кушбегиева прикащика, бывшего в караване нашем,, подрались однажды за тропинки в глубоком снегу, по которым всякому хотелось вести верблюдов своих; при этом случае Ша-Булат подоспел и как удалой наездник, выросший в степи, поколотил один всех и поставил на своем. При этом бухарцы, не обинуясь, сказали ему, что отплатят ему в Бухаре. Кушбеги стращал, что повесит его, Ша-Булата, если он не признается, где мои товары и что я или купец, приехавший тайно торговать, или лазутчик, которого дело было узнавать пленников русских поименно, чтобы задержать. после за них купцов. Несмотря на козни эти и на неприятное положение мое, я был подвержен менее опасности, чем сам Ша-Булат; я успел застращать несколько кушбегия и других бухарцев и ясно видел, что они явно руку положить на меня не осмелятся; мне надлежало только остерегаться тайных замыслов их, но к Ша-Булату приступили не шутя. Наконец, оказалось, что Мурза-Бай, один из приехавших из Хивы приказчиков кушбегия, был старинный мой приятель из Орска, человек мне по разным случаям обязанный. Он пришел ко мне с повинною, плакал, извинялся, что действовал противу меня, не зная, что это я; он, через Мирзу Зикерия разуверил кушбегия в подозрении его, Ша-Булат принял очистительную присягу и тем дело кончилось.
Мирза Зикерия, в бессильной злобе своей, уговорил теперь Рахимбая — нашего караван-баша, чтобы пригласить меня к обеду и отравить. Об этом сказали мне: Михальский, татарин Трошка, армянин Берхударов и наконец многие русские пленники.
Я не верил, но на другой день действительно явился брат Рахим-бая, Улуг-бай, который теперь пришел с караваном в Орск и пригласил меня к обеду. Я обещал притти. Обед здесь всегда бывает вечером, в сумерки, ибо бухарцы едят только однажды в день и об эту пору прислали за мною опять нарочного. Тут я отказался, сказавшись больным, и посланный упрашивал меня битый час, так что я его насилу выжил. Тем дело кончилось; они догадались, что я узнал о намерении их и стали около меня ухаживать, прислуживать, лицемерить и уверяли меня, что они, как приятели мои, терпят нынче за меня гонение и немилость хана и кушбегия.
Между тем кушбеги не переставал стращать меня и уговаривать оставаться до отправления посла, вероятно того же самого караван-баша Рахим-бая. Прежде всего озаботился я отправлением бумаг Гусейн-Алия. Я сделал тюк, в который уклал также и бумаги эти и уговорил одного надежного татарина взять его под своим именем. Дело в том, что с вывозных товаров пошлины не берут, тюков не осматривают, но меня и Гусейна легко могли задержать и осмотреть тюки наши. Татарин обещал, но захлопотался по базарам деревенским и опоздал; караванные верблюды, мало-помалу навьюченные, все уже были отправлены на сборное место, на Карак (Кара-ата-аулия), верст 150 от пределов бухарских, и я остался только с Гусей-ном, башкирцем своим, двумя кайсаками, Ниджеметдином — беглым татарином, которого я "вывез из Бухары, с лошадьми и двумя верблюдами своими. Тут делать было нечего, медлить некогда; мы ночью связали все вещи свои в тюки и решились отправить их на моем верблюде с татарином и кайсаками, а сами остались для прикрытия отступления своего. Мы выбрали для этого рассвет, когда все были на молитве, но и тут тюки наши повстречались с единомышленником Мирзы Зикерии, и татарин мой отделался, к счастью, уверив его, что это вещи татар, живущих в караван-сарае и просивших моего татарина пособить им в перевозке. Таким образом, отправили мы было благополучно все вещи свои; утром, на другой день, вдруг является мой башкирец, испуганный, бледный, с известием, что верблюдов наших задержали уже по ту сторону Вабкенда.
Я между тем узнал уже от многих, что Мирза Зикерия уговорил кушбегия, чтобы меня убить по пути. Поэтому я сказал кушбегию и другим, что еду с япасским караваном, который вышел дня за два на Троицк; сходил накануне к кушбегию и сказал, что еще не знаю, когда выеду; а между тем собрался уже совсем, разделался с сарай-баном, хозяином, оседлал лошадь и заехал только к Гусейну. К нему пришел и Берхударов звать нас на прощальный завтрак. За час до приезда татарина моего пришел я вдруг к кушбегию и сказал ему, что еду вечером или ночью догонять япасский, троицкий караван; между тем как действительно хотел ехать сей же час к своему орскому каравану. Кушбеги крайне этому изумился; не знал вовсе что сказать, начал уговаривать и стращать, что меня убьют хивинцы или ташкентцы, но я отвечал решительно, что вечером или ночью поеду и что я разбойников не боюсь. Воротившись к Гусейну и нашед там татарина своего с известием о задержании верблюдов моих, схватил я пистолеты, заткнул их за пояс, накинул халат, надел дорожный малахай свой и побежал к кушбегию.
Тут застал я Мирзу Зикерия, и они, как я слышал входя, хотя и не вслушивался вовсе, говорили об мне, об отъезде моем. Я вбежал прямо в комнату. Кушбеги спросил с изумлением: "Опять здесь?" "Поневоле опять, — отвечал я, — потому что вы не выпускаете меня". "Как не выпускаем?" "Послушайте, — сказал я ему, — если вы меня хотите задержать силой, то держите; но дайте мне, как говорил я вам уже и прежде, дайте мне, как водится у порядочных людей, содержание, какое получаю я дома от государя своего, и дайте бумагу, которую я бы мог послать к начальству своему, чтобы там знали, что я остаюсь не добровольно; я говорил вам уже не раз, что заехал сюда по крайности, не имея на то никакого позволения, и что должен торопиться домой, не теряя времени; я никогда не ожидал такого приема, ибо жил и взрос на земле, где едва ли поверят, если стану рассказывать, как обошлось со мною бухарское правительство, правительство, коего подданные пользуются в отечестве моем свободою и всеми правами человечества, между тем как у вас здесь и одному человеку нельзя показаться, не подвергаясь всем мелочным придиркам и притеснениям, о коих у нас не имеют даже и понятия, но я объявляю вам еще раз, решительно, что я не останусь, хоть умру, и что каждому, кто вздумает задержать меня дорогою или хотя спросить, куда еду, ибо я уже объявлял это вам и сотне других, которые непрестанно о том мне докучали, итак каждому, кто меня затронет на пути, у меня ответ готов вот какой",— а сам откинул полу халата и указал на пистолеты.
Кушбеги до того изумился, что не знал вовсе, что отвечать. У азиатцев считается невежливым и даже обидным притти к высшему в вооружении. Кушбеги опешил и спросил наконец: как я мог притти к нему с пистолетами? Я отвечал, что их обычаев не знаю, а что у нас, напротив, следует итти к высшему в полной форме, в вооружении и что это походная форма моя. Он взглянул с изумлением на Мирзу Зикерия, который привстал и побагровел в лице, и отвечал на нерешительный вопрос кушбегия: кто задержал верблюдов моих, отвечал неуверенным и нетвердым голосом: "Этого я не приказывал". По взглядам их видно было что тут произошло какое-то недоразумение, случилось не то, что было приказано. Кушбеги притворился, будто ничего не знает, и спрашивал меня: Какой есаул задержал моих верблюдов? Как его зовут? Я отвечал, что не знаю по имени есаулов их, но что задержаны верблюды мои за Вабкендом и что я требую решения. Я требовал, чтобы кушбеги дал мне ярлык за печатью своею, дабы никто не смел меня останавливать, но он этого сделать не хотел, а говорил только: поезжай. Я простился с ним и ушел, повторив ему еще раз, что у меня пуля будет отвечать всякому, кто заденет меня на пути хотя одним словом. Кушбеги не выдержал вполне притворства своего и отвечал: "Посмотрим, посмотрим",— но сам был по-видимому очень рад, что я выбрался. Это было рано, почти на рассвете и я с намерением повторил снова, что уеду вечером или ночью.
Путем нагнали меня гурьбою человек восемь пленников наших и умоляли в голос беречься и бежать сейчас, потому что меня намерены убить. Что это было дело и заботы Мирзы Зикерия, это я уже узнал наверно, и между прочим догадался уже и потому, что в одно утро прибежал в караван-сарай какой-то оборванец, заглянул ко мне в каморку и, не узнав меня, спросил: "Где русский?" Я отвечал, что вышел, и спросил на что ему? "Не знаешь ли,— сказал тот,— когда он едет?" "Никак ночью,— отвечал я,— а тебе на что?" "Да Мирза Зикерия велел узнать потихоньку".
Воротившись к Бархударову, сел я тотчас на лошадь и поскакал с татарином своим в Самаркандские ворота, прямо на Вабкенд; часа два после этого, кончив дела свои, Гусейн выехал также, вместе с одним преданным ему бухарцем, и мы съехались у Вабкенда. Здесь мы снова разделились, чтобы не навлечь подозрения; он поехал в селение Суфиян, а я в самый Вабкенд. Сюда прискакал из Бухары нарочно вожак и приятель мой Альмат в слезах и с воплем, чтобы предостеречь меня, уверял, что уже высланы люди, 25 человек с поручением убить меня на пути; сказал однако ж также, что кушбеги бесился, узнавши, что я уже уехал, тогда как говорил, что поеду вечером. Ша-Булат тоже нагнал меня, когда я уже выехал из Вабкенда, с тем же известием и просил, чтобы я, бога ради, не терял времени. За Вабкендским мостом съехались мы опять с Гусейном и вчетвером, с двумя кайсаками, пустились крупной рысью.
Надобно сказать об этих кайсаках слово. Один из них был караванный вожак Бик-Батыр, джегалбайлинец, отделения сарыклы, который приехал в Вабкенд за делом. Он бросил все дела и расчеты с купцами, взял с собою товарища Таш-Бу, роду чумекей, отделения джильдер, который бросил также двух верблюдов с поклажею, сдав их на чужие руки, и по чистой привязанности своей ко мне (Бик-Батыр знал меня давно уже прежде) взялся довести нас до каравана. От Бухары до Карака ехали мы день и ночь двои сутки, пробираясь окольными глухими путями; это было в феврале; мороз и буран, который клубил и расстилал белый песок, пронимал нас до костей; а между тем, кроме одного бараньего курдюка, есть было у нас совершенно нечего. Бежав из Бухары, не успели мы запастись ничем. Гусейн при этой пище, без хлеба, без мяса едва дотащился, и все мы были крайне изнурены.
У Карака не нашли мы каравана и в отчаянии уже почти решились продолжать опасный путь одни до Кувана, где должны были находиться чумекеевские аулы, которых караван не мог миновать. Но к счастью нашли караван свой и пристали к нему в десяти верстах от Карака. Здесь встретил я и верблюдов своих, которые, как оказалось, были задержаны по какому-то непонятному недоумению. Есаул, узнав, что меня нет при них, был в нерешительности, что делать, и наконец, когда татарин мой ударил его плетью, а сам поскакал в город, то и есаул мой, подумав немного, куда-то отъехал, а Ниджеметдин, беглый татарин мой, воспользовался этим и примкнул с верблюдами к каравану.
В караване уже распространились слухи о злоумышлении бухарцев; я нашел всех в волнении и в беспокойстве. Все начали вооружаться, кто чем мог, кайсаки большей частию одними дубинами, которые вытаскивали из верблюжьих седел своих, и я принял отряд в распоряжение свое; даже выставил пикеты и готовился на случай нападения, но все было благополучно; бухарцы за караваном гнаться не посмели, а погоня, высланная за мною, или не догнала меня, или неудачно где-нибудь прождала, потому что мы, как уже говорил я, проехали степью окольными путями.
Тут мы узнали, что две огромные шайки ташкентцев, в одной человек 800, в другой до 2 тыс., грабят впереди нас и спустились уже на запад, к пределам Хивы. Весть эту привезли двое кайсаков, которые едва ушли, между тем как товарищей их переловили. Ташкентцы были верстах в 50 от нашего каравана, звали, что он стоит здесь, но, как посол ташкентский находился о ту пору в Бухаре, не осмелились напасть на караван. Любопытно, что посол прибыл под конвоем шайки этой и отделился в Бухару, а они поехали своим путем на грабеж и правеж. Поэтому взяли мы на обратном пути своем далее на восток, ближе к Ташкенту, между тем как идучи туда, придерживались к западу, к Хиве; миновав опасность, спустились мы на запад и дошли благополучно до чумекейских аулов, за Куваном. Здесь караван разбрелся по аулам, купцы начали торговать, в ожидании весны, потому что здесь была еще глубокая зима и каравану итти было невозможно; но караваны обыкновенно спешат выходить из Бухары, чтобы захватить еще зимный путь через Куван и Сыр, потому что летняя переправа крайне затруднительна. Мы прокочевали с аулами, которые шли на север, к Иргизу, шесть недель. За Иргизом отделились мы от аулов и пустились в путь, прямо на Орск, куда оставалось верст до 500. Чрез Иргиз переправились мы уже вброд. Нас было всего 9 человек: я, Гусейн, два татарских приказчика, с ними два кайсака, помянутый вожак Бик-Батыр, мальчик его и, наконец, султан Санали. Люди мои оставались с верблюдами. Мы прибыли в Орск на 8-й день.
Лица, которые заслуживают поощрение начальства и о которых осмеливаюсь усердно ходатайствовать, суть следующие: Султан Санали Мурза-Галиев, который собственно выручил пленника Степанова при таких обстоятельствах, где я уже вовсе не имел средства что-либо сделать; было бы крайне нехорошо, если бы казак, несмотря на угрозы и настояния мои. остался бы в плену, или еще хуже, был бы выкуплен посланным от султана-правителя. Ему, Саналию, следовало бы кажется дать золотую медаль как в уважение заслуг его, так и звания, ибо султанам всегда доселе давались медали золотые
Кайсак роду джегалбай, отделение сарыклы, Бик-Батыр истинно усердною привязанностью своею и услугами, которыемне оказал, заслуживает серебряную медаль.
Булюш-Бай, роду чумекей, отделения сырым, который четыре раза ездил за пленником, подрался и поссорился с однородцами своими и служил в деле этом усердно. Ему бы можно было дать, как я полагаю, алый кафтан.
Башкирец Гибетулли Сайфуллин (В начале "Записки" он был назван Наджметдином.), служащий письмоводителем у Сютея Исентаева, управляющего джегалбайлинцами, был ко мне прикомандирован из пограничной комиссии и служил верно во все время. Он служит давно и хорошо, был неоднократно представляем в урядники; но как он, неизвестно почему, доселе произведен не был, то и трудно теперь определить ему достойную услуг его награду.
В заключение осмеливаюсь еще упомянуть, что я издержал на пути своем, хотя и ограничивался возможно малыми расходами, из собственных денег своих 3500 руб. В том числе большую часть издержек составляли необходимые в таких обстоятельствах подарки султанам, старшинам и услуживавшим мне кайсакам, равно как и покупка собственных верблюдов, лошадей, плата вожакам и тому подобные расходы.
Текст воспроизведен по изданию: Записки о Бухарском ханстве. М. 1983
текст -Халфин Н. А. 1983
Библиотека сайта XIII век