Захватил Мамет большой косматый “гуксар” – он, ведь, с виду только велик кажется, а легкий – взвалил его на плечи и пустился бегом по окраине острова. Пробежав с версту, он вошел в воду, долго брел по колено в воде, пока все глубже и глубже становилась река, кинул гуксар, лег на него брюхом и ретиво заработал руками и ногами, так что брызги полетели во все стороны. Он держал теперь на перекоски левого фарватера, прямо на выдающуюся точку тугая, на эти синеющиеся вдали, кудреватые кусты цветущего гребенника и джида...
Высоко держит на своею головою Мамет свой косматый, вздутый плавательный снаряд...
Припал к земле Мамет – такая уже у него повадка была, совсем шакалья, подполз к самому мосту – глядит.
И точно человек... В конвульсивно стиснутых зубах – нож кровавый торчит, в руке обнаженный клынчь; рядом гуксар лежит, пробитый пулею...
Толкнул Мамет труп ногою – не дрогнул тот, не шевельнулся.
– Ну, значит совсем... чего же они его тут бросили?
Стал Мамет, - нож из зубов мертвеца тащить... Рассматривает добытый ножик Мамет и не слышит, что сзади к нему кто-то подбирается.
– А ты что это здесь делаешь, собака! раздалось у него за спиною.
Вздрогнул “двуногий шакал”, - прыснул в сторону, точь в точь, - как “тот” четвероногий, да уйти только некуда.
Сзади стоит Дауд текинец, а в кустах еще четыре черные, бараньи шапки видны... вот и сам Хаким-Мурат – борода клином с проседью.
– Э... да это ты сам, друг любезный.
Пристально, подозрительно так уставились на него глаза Хаким-Мурата, так и пронизывают насквозь... жгут – не глядят...
– А ведь ты продал нас русским, пытливо спрашивает вождь текинской шайки.
Тут и Мамет оправился от невольного испуга, сообразил в чем дело, сам окрысился... Уж очень подозрение это обидно ему показалось.
– Продал... пес! я не из таких, что своих продают собакам неверным я не продавал вас, сами не умели справиться... эдакую-то добычу упустили а еще “батырями” по всей степи зоветесь... Овец вам пасти, а не капки забирать...
– Ты! легче! остановил его Хаким-Мурат – это мурза кабаклинский виноват, это его рук дело – писал нам, что народ идет зрящий, что и оружия то нет у них с собою никакого, что, мол, голыми руками иди да забирай; писал что всего десять человек... а пальбу подняли, так больше сотни, пожалуй, оказалось.
– Всего и было десять русских. Хивинских людей нечего считать, вступился за Кабаклынского мирзу Мамет. Я ведь сам сосчитал, когда они у нас ночевали... Дым то, чай видели?
– Дым то во время заметили... Наши разделись, залегли в “куге” – глядим и каики идут... Передний каик поравнялся – мы поднялись, да изо всех мултуков разом ударили... Загалдели на каиках, замотались хивинцы, ниц полегли... Глядим, а русские – уже стоят на бортах и ружье у каждого в руках...
– Хорошие ружья... я видел как один вынимал при мне из чехла, заметил Мамет.
– Наши что с гуксарами были уже поплыли... Мало мало, - вот так как до того куста к каику подошли... Те палить стали...
– Ну!..
– Чего ну... свету не взвидели... И по гуксарщикам бьют и по нашим, что на тугае, тоже... Один валится, другой, вишь, ревет: “убили убили”! наши прятаться стали – тех вон – на гуксарах вниз водою потащило... стали на косу вылезать, а каики-то тоже идут, не стоят, - поровнялись, да опять бьют наших, уже на песке...
– Много набили?..
– Много... Вот теперь собираем ходим. Бикетай убит, Шарину бедро выворотило... Вот и Палаван наш валяется... много народу. Еще не посчитались...
Верстах в двух от берега, за крутым, подковообразным, песчаным барханом расположили текинцы свой лагерь – видно было, что издалека они пришли сюда, не одним днем путь свой сделали. Усталые кони, все долгоногие жеребцы, с подведенными от похода боками, расставлены были просторно, на прочных приколах, за щиколотку передней ноги – на жеребцах, попоны ковровые, на ушах и шеях ярко-цветные капоры. В сторонке вьючных мулов стоит несколько штук (рассчитывали, знать на большую, богатую добычу)... Из за бархана верблюд выглядывает, облезлый весь, там дальше еще пара горбатых “наров” - тощую колючку огладывает...
Споры поднялись, да пересуды, взаимные укоры... до драки дошло... за ножи было брались погорячее кто. Видит Мамет, что здесь нечего оставаться – лучше домой уходить, по добру по здорову – “силлау” – го (подарка) обещанного ждать нечего...
Как ни устал Мамет, бежавши сюда за обещанной, желанной такой наградой, своей “дуванной частью”, а сна нету к ночи...
Туда шел, - томила его надежда сладкая, дух захватывала, - назад идет, злость, досада его мучат... Свет ему не мил, все только сердит, желчь все выцеживает; там вон, на островке заросшем, шакалы собрались, далеко в ночной тишине лай да визг, да вытье слышатся...
...Сел на корточки, лицо в колени спрятал, руками голову сжал и видно по плечам и лопаткам его, судорожно вздрагивающим, что плачет бедняга, плачет горько, не слышно, сердцем, грудью наболевшею плачет, не по бабьи, глазами мокрыми.
– Маметка... голубь, милый, тронул его старый Джулдаш, а Мамет!..
Не слышит парень отцовского, ласкового призыва, а может не хочет слышать; не отзывается, - только зубы у него заскрипели...
Не один вертлявый усач ушел у него из западни, чуть было большая рыбина какая-то мотню не прорвала: ничего не замечал старик, печалясь о сыне, шевеля своими старческими, отживающими свой долгий век мозгами...
– Давно бы надо на калым копить, может ему честным пирком да и за свадебку. Накопилось бы – за восемнадцать лет, ему, бедняге, пора бы уж теперь, а вот не накопил... Сам бы пошел куда на персидскую границу добывать – стар, не гожусь в батыри; не то, что прежде бывало... прежде... Э-эх!.. Русская грань тоже куда отошла – “наши” – позабыла про ту дорогу, десятый год как последнюю шайку казаки выловили... на русские пути никто за добычею уже не хочет идти... Повезло бы счастие, дешево может пришлась какая. Идти ему в Хиву, либо в Кабаклы, в работники закабалиться к кому, у кого девочек много расплодилось, исподволь зарабатывать жену, спиною калым уплачивать... норов то у него неподходящий на такое дело, да и мне без него не жить... помру тут на острове, пока внучат дождусь. Эх ты, бездольный сынок! Верно уж весь век свой доведется прожить без жены... Вот “люди добрые” нашлись – пообещали в долю взять за “послугу”... Дело было бойкое, клевое, - не задалось, сами влопались... Тяжело-тяжело мне расставаться с тобою, дитятко, а придется... Лучше уже я тут один промаюсь, а пущу тебя к Хаким-Мурату, или к другому кому... Иди, добывай сам, где знаешь... Ведь вот батька твой добыл же себе, в свое время, хоть и не в прок пошло, да ты иное дело... это мне, проклятому отступнику, чужие слезы отзываются, Господь наказал... на тебе, юнец, не лежит проклятия... Ты иди себе с Богом...
– ...А то, слышь, ступай же в Маур самый, понаведайся у муллы Зафира: не жив ли мол Уллухан “Берды”? коли жив, разыщи его и напомни ему про “Ивана-волка”...
– Так вот иди ты к Уллуханке, напомни, про того, что я сказывал, скажи, мол, что, коли не забыл Уллухан-Берды старые услуги волчьи, так чтобы приютил тебя, взял бы с собою в набег, на кызылбашскую грань, что ли, в другое какое место... Ты малый шустрый, из тебя знатный батырь выйдет; таким молодцем Уллухан не побрезгует...
...Плывут, с русского берега путь держат – по бокам коней большие пуки камыша подвязаны, чтобы на воде поддерживало скотину. Люди так, сами по себе плывут и за хвосты лошадей держатся, на спинах конских точно что вьюки...
...На караванный путь русский, что между Шураханом и Казалою выезжали, поживились там, чем Бог послал и назад домой возвращались... Все благополучно шло, да вот беда: стали ночевать здесь близь берега, кони совсем мол из сил выбились, да и сами заморились... женщина была у них из захваченных, русская, думали: куда ей уйти, особенно после того, как Аму-Дарья за спиною осталась, оставили на ночь без призора, да еще руки распутали; она вот, женщина эта самая, и ушла – ночью ушла.
...Сам на сына косится. Нахмурил тот брови грозно; так вот и ест глазами гостей, отрепанных, ледащих таких с виду, измокших.
Другой оборвыш и не спрашиваясь с шеста вяленую рыбину тащит да к седлу вяжет.
Джулдаш успел во время шепнуть сыну:
– Не замай, пущай их берут... нас бы только в покое оставили.
Не шепни этого отец сыну, тот бы наверное пустил в ход свой багор, скулы уже у него от злости задергались...
– Эко, ведь, беда какая! вздыхает тюркмен, а сам на котел поглядывает воровским глазом, не годится-ли...
– Был бы медный отчего не захватить, а то, вишь ты, чугунный, лошадь только заморишь под ним, себе дороже обойдется...
– Да, друг, не видали мы вашей беглянки, вымолвил Джулдаш.
– Э, да дьявол с нею... Все равно бы подохла дорогою, совсем тощая да слабосильная была. В Мауре и пары тиллей никто не дал бы.
Посидели у наших рыбаков незваные гости, рыбы набрали, без денег конечно, утащили кошемку одну рваную, что плохо лежала, не была припрятана; вместо потника, под седло, говорят, годится; спина, вишь ты, у одного жеребца дорогою сбилась...
– ...Наше место жгучее, огневое, на нем сиди смирно... Мы ведь на грани самой живем, в обе стороны хвосты беречь должны... Степь-то хошь и пуста, безлюдна, да по ней весть всякую ветром далеко разносит. Не зажмешь рта у крови – она-то, кровь эта, криклива... Год пройдет, два, - больше бывает, не подает голосу, а там, гляди, и выдалось дело... Не жить мне после этого... Да мне что, а тебе бы тогда не миновать смерти тоже... Нет, это не ладно задумал, не ладно слово вымолвил... Слава Аллаху, что хоть поздно: слово – делом не станет...
– ...И откуда добро выхватили? Думаю так, что с колодцев Бай-Мурат, либо с Таджи-Кызгана, больше не откуда... Далеконько таки забрались, не легок путь отломали... Ну и батыри же!..
– А глядеть, так плоховат народ... Не таковы, как наши, в старое время. Этот что на чалом жеребчике, это совсем с виду подросток...
– ...Уходит, вишь, завтра, бросает меня, старую падаль, на мол, околевай тут один. Вот и совестно тоже... И чего уже тут совеститься!.. Мое дело кончается, его начинается, не рука, стало быть, в одном ярме ходить... Иди-иди, голубь, пошли тебе Господь удачи да счастия... Иди!..
– ...Она самая... та, что давешние искали, да не нашли... А я вот нашел... Мне Аллах послал. Да куда суешься, чорт! Бери за ноги... Эх ты, право. Вот так... Ханым ауру , да ничего... у нас выходится, поправится...
– Пошли Господи, пошли милостивый... А то, вот что: ты поразожми ей зубы то, а я ей тепленького волью... это хорошо, ежели тепленького...
– Клади, ногами к огню ближе, - растирай на вот кошемку... три, небось, сильнее...
...Не разнимаются судорожно сжатые зубы...
Разжали чуть чуть! Мамет сейчас туда два пальца, а зубы опять стиснулись; боль смертельная, - Мамет молчит, терпит.
– Ничего, говорит, лей ей в рот, скорее, - этой шурпы самой.
До света возня была такая, что у Джулдаша руки даже отнялись, а Мамет, как ошалелый стал, уж и не разберешь что только языком лопочет.
Однако, перед утренней зарею отходили таки найденную.
Накрыл ее Джулдаш своим халатом, рваным, Мамет тоже снял и свой – и ноги ей закутал.
– Пущай отдохнет... Она, понимаешь ты это, спать захотела... тс!..
– Тс! повторил шепотком и Мамет... и даже кулаком погрозил.
Уселись оба на корточках, по обеим сторонам спящей – и замолкли.
– А спина то у нее, видел?.. Это ее эти, прокляни Аллах душу их матерей, избили...
– Да пополосовали таки не мало ее, сердечную, путем дорогою-то...
– Я, ата, знаешь... Я бить ее не буду... Зачем бить... бить не хорошо, не надо...
Не мало таки пришлось возиться старому Джулдашу и его сыну Мамету с своею “находкою”. Не допытавшись от нее настоящего имени, они так и звали ее “находкою”.